Евгений Харитонов (1941-1981)

Родился Евгений Харитонов в Новосибирске за десять дней до начала Великой Отечественной войны. Он рос "добрым мальчиком с мягким сердцем", его воспитанием занимались две женщины - мама, Ксения Ивановна, и бабушка. Как раз во время войны в Новосибирске завершалось строительство грандиозного здания театра оперы и балета. Маленького Женю привели туда, когда ему еще не исполнилось и десяти. Опера с ее преувеличенной эстетикой - колоссальными перепадами от вычурных условностей до естественного выражения самых тонких чувств - произвела на мальчика великое впечатление. Необычный метаязык, который определит его литературную индивидуальность, запрограммирован был уже теми невероятными эмоциями, что вызвали в сознании ребенка оперные спектакли в Новосибирском театре.

После Новосибирска жизнь Харитонова в Москве внешне складывалась вполне благополучно. В 1972 году, вскоре после окончания актерского факультета во ВГИКе, он блестяще защитил кандидатскую диссертацию "Пантомима в обучении киноактера" под руководством Михаила Ивановича Ромма.

У него была своя студия пантомимы - "Школа нетрадиционного сценического поведения" во Дворце культуры "Москворечье". В театральной Москве много шума наделал спектакль "Очарованный остров", поставленный Харитоновым в Театре мимики и жеста с участием глухонемых.

Еще Харитонов ставил шоу для группы (в начале 1970-х это называлось "эстрадно-театральный коллектив") "Последний шанс", существующей до сих пор и вошедшей в историю раннего советского рока.

На полставки работал на кафедре психологии Московского государственного университета: его интересовала тема исправления дефектов речи...

Жил Евгений довольно легко и просто, вел необычные кружки в самых разных клубах Москвы и Подмосковья, за что неплохо платили. Всегда был окружен благодарными мальчишками, любовь и внимание которых стоили славы режиссера, писателя или карьеры филолога. Но он не ценил и не искал этой преданной любви учеников... Находил сексуальных партнеров в клозетах аэропортов и вокзалов (в одном из своих рассказов дал точное описание секса в популярном у столичных геев 1970-х общественном туалете на площади Революции в Москве).

Харитонов словно сознательно распылял свой талант и силы. Для него это был способ уйти от активного сотрудничества с режимом. Он не стремился сосредотачивать свой дар на одной профессии, признание и известность в которой обернулись бы необходимостью пойти на сделку с властью. Такой статус потребовал бы от него конкретной моральной маски, отказа от многих проявлений гомосексуальности, которые он себе позволял...

В литературу Харитонов пришел через стихопись в традиции, по его собственным словам, "позднего Пастернака и Заболоцкого". Но уже в стихах середины 1960-х годов он словно осознает свою поэтическую и одновременно почти физиологическую избранность.

Вам - книги мнимая раскрытость,

Мертва печатная листва.

Спасет - двусмысленность и скрытность

От большинства...

...Спасение от большинства для Харитонова с его художественным миром и оригинальной сексуальностью означало естественную возможность жить и творить.

И дальше...

Условленный огонь из ставни

Приотворенной - гений жжет.

С того, кто ждал, - намека станет.

Глаз начеку - того, кто ждет.

Для полуночников с томами

Моргнет из-за стеллажных стекол;

Язык, который за зубами,

Вот так красноречив и тепл...

Все эти образы - отворенное в сад окно, огонь мысли... - банальные трафареты советской поэзии 1960-х годов. Но Харитонов уже обращается к себе и себе подобным на ином языке, понятном лишь избранным. Остальным он обещает молчание, в котором услышат витийства лишь только "бесплодные гибельные цветы". Так он называл братьев геев в своем единственном декларативном тексте, озаглавленном соответствующим образом - "Листовка". "...И как цветы, - продолжает Харитонов, - нас надо собирать в букеты и ставить в вазу для красоты. Наш вопрос кое в чем похож на еврейский. Как, например, их гений, по общему антисемитскому мнению, расцветает чаще всего в коммерции, мимикрии, в фельетоне, в художестве без пафоса, в житейском такте, в искусстве выживания, и есть, можно сказать, какие-то сферы деятельности, нарочно созданные ими и для них - так и наш гений процвел, например, в самом пустом кисейном искусстве - балете. Ясно, что нами он и создан. Танец ли это буквально и всякий шлягер, или любое другое художество, когда в основе лежит услада..."

"Листовка" - своеобразный гей-манифест эпохи брежневского застоя как любая декларация упрощает проблемы, но очень точно расставляет акценты, важные для Харитонова, не избежавшего влияния склонной к категоричным выводам всякой советской идеологии. И первый акцент падает, словно по созвучию, на... евреев. Об антисемитизме Харитонова сказано достаточно много. Он не был воинствующим антисемитом, но, кажется, не переносил жидов на физиологическом уровне. Во-первых, с детства был слишком пресыщен жиденятами - с ними "было легче сходиться на почве того, что не будут с тобой прямо и грубо..." Во-вторых, они сверх меры напоминали ему самого себя - правильно благовоспитанного интеллигентного мальчика, от чего всю свою жизнь он стремился избавиться.

Человек, выбиравший путь гомосексуала, выпадал в самый осадок советской жизни, на дно ее. Действительность не могла предложить ему ничего, кроме беспорядочных связей. "Семейство однополых невозможно. Это дело блядское..." - вывод героя Харитонова, к которому он, судя по всему, пришел в жизни и сам.

К прозе Евгения Харитонова и в самиздате 1970-х годов относились довольно настороженно именно из-за ее темы - "...дела блядского". Отталкивала не сосредоточенность писателя на своей внутренней биографии (исповедальность стала для литературы застоя привычной), ни даже узорчатый язык Харитонова, а именно откровенность "некоторого личного свойства, раскрывающаяся в теме, им разрабатываемой". Таковой, по словам писателя Владимира Сорокина, была, например, реакция на Харитонова поэта из старшего поколения "самиздата" (еще времен "Синтаксиса" конца 1950-х) Всеволода Некрасова. То есть и в довольно либеральной интеллигентской среде сексуальная ориентация Харитонова подчас вызывала некоторую настороженность. Причем, Сорокин не случайно вспоминает именно о реакции Некрасова на Харитонова, так как их очень роднят эксперименты в области поэтики. Некрасов, восхищавшийся тем, как пишет Харитонов, был "шокирован" тем, о чем он пишет.

Пугала, впрочем, не сама гомосексуальность Харитонова, а то, что он посмел вынести эту сферу человеческих отношений в литературу такого рода, которая не воспринималась иначе, кроме как в качестве самого интимного дневника. Такому впечатлению от текстов Харитонова во многом способствовал и их неповторимый "алитературный" язык. Для следователей и экспертов советских спецслужб (каких угодно, КГБ, МВД) признание в авторстве таких текстов - равнозначно чистосердечному признанию в совершении уголовного преступления. К тому же, для них, их экспертов от соцреализма, фонетическое письмо Харитонова - это не литература. Это именно собственноручное признание вины. И возможность получить это признание появилась у власти в 1980 году.

Только что основанный Московский клуб беллетристов, "ответственный лишь перед жизнью и культурой" представил в самиздате альманах "Каталог". В нем впервые была опубликована проза Харитонова, до сих пор не имевшего особых проблем с властью. Еще не утих скандал с первым бесцензурным советским альманахом "Метрополь" (1979), в котором в основном участвовали писатели, широко печатавшиеся и в официальных издательствах. В "Каталоге", напротив, собрались совершенно неизвестные в смысле литературы авторы, посмевшие к тому же в ноябре 1980 года обраться в ЦК и Моссовет с предложением издать свой сборник в количестве 300-500 экземпляров.

Этой дерзости власти простить не смогли и решили по полной программе отыграться на "тайном мужском союзе" семерых участников альманаха. Евгения Харитонова вызвали в органы, "затаскали" больше других, потому что было, чем угрожать. Главным аргументом сразу же стала 121 статья.

Друзьям Харитонов рассказывал о нескольких обмороках во время допросов и визитов следователей, они начались еще в 1979 году, когда был убит его любовник Александр В. Харитонов, организовавший похороны В., оказался среди подозреваемых. Позже выяснилось, что В. погиб во время садо-мазохистких игр со своим дядей, у которого жил. Вся эта история воплотится в новелле "Слезы об убитом и задушенном".

Харитонов как будто предчувствовал свой возможный уход или арест. Незадолго до смерти озаботился публикацией своих текстов на Западе. Собрал их в одну рукопись под названием "Под домашним арестом..." За день до смерти закончил свое последние произведение - пьесу "Дзынь".

...Собранные в двухтомник, подготовленный Ярославом Могутиным и Александром Шаталовым, тексты его в наиболее полном виде были изданы только в 1993 году.

Жизнь Харитонов оборвалась внезапно жарким июньским днем 1981 года на Пушкинской улице (ныне Большая Дмитровка) в Москве. Он умер от инфаркта. Врачи, проводившие вскрытие, уверяли, что все сердце было в рубцах. Не подозревая - не замечая - болезни, он перенес восемь микроинфарктов. Девятого сердце не выдержало...

Он умер вовремя. Примерно через год после его смерти альманах "Каталог" вышел в издательстве "Ардис". И если бы у него хватило сил выдержать расследование, начатое спецслужбами, то он, конечно же, оказался бы в тюрьме. Всего лишь пять лет назад у властей был "удачный" опыт осуждения Сергея Параджанова по 121-й статье...

Но Харитонов не просто не был борцом: он не умел и не мог сопротивляться, потому что на подобное сопротивление у него, занятого более всего своими личными переживаниями, не хватало даже физических сил.

Евгений Харитонов нигде и никогда не играл в гомосексуализм - на сцене, в литературе, а тем более в жизни. Его проза - отражение советской гей-субкультуры 1960-1970-х годов. Он всего лишь двигался в ту сторону, куда ушла двумя десятилетиями раньше вся советская литература - к искренности. Но в своем поэтическом прямодушии он зашел так далеко - туда, где художественные законы столкнулись с нормами УК СССР.

В искусстве со своей "запретной темой" Харитонов испытал неизведанную степень одиночества. "Мы есть бесплодные гибельные цветы..." - так начал он свою "Листовку". А вот как закончил: "В косной морали нашего Русского Советского Отечества свой умысел! Она делает вид, что нас нет, а ее Уголовное уложение видит в нашем цветочном существовании нарушение Закона..."

Но надежду, питавшую его жизнь, Харитонов черпал в других законах и заветах. Изнеженный и лукавый "ангел падения" - весь "в бусах, бумажных цветах и слезах" - он знал, что где-то "у Бога под сердцем" ему уготовано "первое место в раю и Божий поцелуй..."

Литература

• Венок Харитонову // РИСК. Вып. 2. М., 1996
• Могутин Я. Каторжник на ниве буквы // Харитонов Е. Слезы на цветах. Собр. соч. в 2-х томах. М., 1993
• С. Беляева-Конеген, Д. Пригов, В. Сорокин // Митин журнал, № 32, 1990
• Харитонов Е. В. // Пантомима в обучении киноактера: Автореферат диссертации. Кн. 2. М., 1972
• Харитонов Е. Слезы на цветах. Собр. соч. в 2-х томах. Кн.1. Под домашним арестом. Избранное, составленное автором. Кн.2. Дополнения и приложения. М., 1993