Геннадий Трифонов. Фото 1970 года

Стихи любимых поэтов живут не вне меня, они живут во мне. Если поэт не разбудил мой собственный немотствующий голос, мои собственные ненаписанные и даже не осознанные стихи, то такой поэт, как бы ни был он общепризнан, никогда не достучится до моего сердца.

Геннадий Трифонов вырвал из плена моей немоты самую чистую мелодию, которая, быть может, неслышно звучала в моей душе в редкие минуты высокой влюбленности. Я хотел бы, чтобы и другие люди услышали эту мелодию. Она окрашена в голубоватый цвет и представляется мне негромкой и нежной.

Однажды я написал о влюбленном юноше. Он всю ночь не спал и мы слушали, как бьется его сердце.

- С кем оно так бьется? - спросил один из нас.

- Разве ты не слышишь? - сказал другой. - Оно бьется с его рассудком.

Оно билось, как в стены темницы, маленькое, неопытное и отчаянное сердце человека. "Доверься мне, - молило оно юношу, - доверься! Рассудок обучили физике и химии, географии и истории, он умеет обобщать и сравнивать, и делать выводы, и предвидеть будущее. А я осталось неграмотным, меня нельзя ничему научить, как нельзя ничему научить цветок, облако, звезды. Доверься же мне, доверься!"

Стихи Геннадия Трифонова - это стихи человека, доверившегося своему сердцу.

Солидный, респектабельный, пользующийся всеобщим уважением рассудок отступил перед отчаянно беззащитным, безрассудным и обнаженным, маленьким и безответственным сердцем. Давид победил Голиафа. Юный Давид, обнаженный, как цветок, играет на свое певучей дудочке. - Я тот, - поет дудочка, - кто, может быть, всего нежнее

на землю падает с высот,

ни горла не сломав, ни шею,

кто рифме подставляет рот.

Я музыка! Возьми меня.

Играй! Я дудочка степная.

Я все об этой жизни знаю, когда смеюсь,

когда стенаю -и в этом истина моя.

Большая часть стихотворений этого поэта обращена к любимому человеку. В них - мольба хотя бы о мимолетном прикосновении, благодарность за короткие встречи, робкая надежда на понимание, полная готовность отдать себя, всю свою жизнь. Но любимый человек всегда неуловим. Он существует только в прошлом и в будущем, но никогда в настоящем. А в настоящем - только стихи, до предела откровенные, не защищенные ни рассудком, ни общепринятыми нормами чувств, нашептанные обнаженным трепещущим сердцем. Дудочка хрупкая. Ее можно сломать, отбросить прочь, растоптать, а она все поет и поет - нежно, негромко, но страстно и чисто:

Ладони мои осторожны

и губы чуть-чуть горячи.

Коснись их скорее - все можно

при свете последней свечи.

Но мольбы напрасны, они остаются неуслышанными или непонятыми, - а может быть, и обращены они не к живому человеку во плоти, а к мечте, сновидению, фантому. И поэт снова и снова обращается к единственной реальности - листу бумаги:

О, нет, не плачу я, не плачу,

не комкаю черновики,

когда спешу строке удачной

внушить движение реки.

И я чувствую течение певучей реки в каждой строфе Трифонова. Иногда это течение убаюкивающе-нежное, чуть-чуть волнующее пленительную прозрачность и ясность чувства:

Мы были еще далеки

друг другу и были легки

глаголов твоих имена,

когда нас влекла тишина.

Иногда это течение становится стремительным, пенистым, неудержимо властным и требовательным:

Все еще может быть со мной -

и жизнь и смерть. Но ты - навряд ли.

Вот почему я жажду клятвы

перед ближайшею зимой.

Мне нужно, чтобы снег в сочельник

мне обещать заране мог

твоих глаголов смысл вечерний -

мой обморок и мой восторг.

Во всей книге Геннадия Трифонова почти нет стихотворений, которые бы не были навеяны нежностью, любовью, чувственностью. Но о чувственности возможно говорить по-разному. Обывательский анекдот снижает чувственность до чего-то низменного, превращает в нечто постыдное, что надобно скрывать. Подлинная поэзия поднимает чувственность, очищает ее от всего низкого, придает ей красоту и благородство, украшает и того, кто любит, и того, кого любят. Наверное поэтому все те, к кому обращены стихи этой книги, обольстительно прекрасны.

О, Гиви, говори,

что это блажь и ложь.

Гляди - в моей крови

серебряный твой нож.

Я не убит еще

и рана - так легка:

грузинских губ и щек

тень на меня легла.

Всего тремя штрихами рисует поэт своего героя: серебряный нож кавказца и "грузинские" - то есть, по всей вероятности, смуглые губы и щеки. Рисунок легок и вдохновенен, и при этом дудочка дорисовывает его мужественными шипящими "блажь" и "ложь" и девически-мелодичными "легка" и "легла". И вместе с поэтом я ощущаю восхищение и в то же время щемящее чувство влюбленности, а от того, что влюбленность эта не в девушку, - сладостность запретное™ и грусть неосуществимости становятся еще сильнее.

Читатель этой книги, конечно же, обратит внимание на то, что все любовные стихи Геннадия Трифонова посвящены не женщине, а мужчине. Но, может быть, именно это не каждому доступное и не всем понятное обстоятельство придает поэзии Трифонова такую драматичность и чистоту. Ведь любовь мужчины к женщине или женщины к мужчине в основе своей прагматична, целенаправленна. Она украшает, обогащает и прикрывает наготу самого важного для всех живых существ инстинкта - инстинкта продления рода. Однополая же любовь совершенно бессмысленна, она представляет собой чувственное влечение, не имеющее никакой цели, кроме удовлетворения чувства, которое непременно одухотворено любящим. Эта чистая игра чувств, столь же извращенная и причудливая, непонятная и необъяснимая, как и противоестественное желание человека говорить в рифму или изображать на полотне предметы и явления окружающего нас мира, или извлекать из музыкальных инструментов звуки, которых не существует в природе.

Впрочем, всякое бескорыстное художественное творчество окрашено некоторым драматизмом. Ведь художник неизбежно чувствует несоответствие своей эфемерной игры словами, красками и звуками с миром практически полезной деятельности. Так же почти неизбежно чувствует он невозможность полностью слить свою игру с жизнью, полностью воплотить свои чувства в рифмованные строки или изобразить на полотне предметы, которые в полной мере совпадали бы со своей сущностью.

Этот трагизм неприменимости, практической бесполезности, невозможности достигнуть полной любовной реальности роднит однополую любовь с бескорыстным и чистым искусством. И, может быть, поэтому сама она становится чистой и возвышенной, как чисто и возвышенно неприменимое в практической жизни искусство Бетховена и Баха, Микеланджело и Петрарки. Само собой разумеется, что речь в этих стихах идет но о чувственных забавах и шалостях, но о любви, то есть о вечном и непреодолимом влечении одного человека к другому.

Это влечение для Геннадия Трифонова осенено божественным величием, так же как природа (лес, небо, дождь, река) и как поэзия (строка, свирель, дудочка). Но на фоне всегда величественной и вечной поэзии, в пленительных словесных и звуковых аккордах и четких линиях графического рисунка разворачивается в книге Геннадия Трифонова, как и в его жизни, трагедия величественной, неприменимой, но неодолимой как рок любви. Вот почему я осмеливаюсь эту рукопись почти никому неизвестного поэта поставить на своей книжной полке рядом с бессмертными сонетами Петрарки и Микеланджело, не желая думать о том, будет ли подтверждена справедливость моего суждения таким неподкупным и неумолимым судьей поэтов, как Время.